Достоевский считает смирись гордый человек. О науке и искусстве смирения. Желаем ли мы на небо

Как Церковь относится к словам Ф.М. Достоевского из романа «Братья Карамазовы» о том, что самое главное – чтобы человек был счастлив?

Отвечает Иеромонах Иов (Гумеров) :

Слова о том, что люди созданы для счастья, принадлежат старцу Зосиме. В художественном творчестве Ф.М. Достоевский свои мировоззренческие позиции раскрывает всем образно-композиционным строем произведения. Вербально же выражает писатель свои мысли только в «Дневнике писателя» и в переписке. В письме из Эмса (7/19 августа 1879 г.) к физику и публицисту Н.А. Любимову Ф.М. Достоевский писал: «Само собою, что многие из поучений моего старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выражения) принадлежат лицу его, то есть художественному изображению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком. Он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не создалось бы художественного лица».

Слова о счастье были сказаны посетившей старца помещице, страдавшей неверием в будущую жизнь, в ответ на ее замечание («Да и чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым»): «Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди , и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: “Я выполнил завет Божий на сей земле”. Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы». Это мнение соотносится с богословским пониманием цели сотворения человека.

Святые отцы едины в понимании цели сотворения человека - вечное блаженство.

Святой Григорий Богослов: «Мы получили бытие, чтобы благоденствовать; и благоденствовали после того, как получили бытие; нам вверен был рай, чтобы насладиться; нам дана была заповедь, чтобы, сохранив ее, заслужить славу».

Святой Иоанн Дамаскин: «Как благий, Бог сотворил нас не для того, чтобы наказывать, но чтобы мы были причастниками Его благости».

Святитель Филарет Московский: «Бог сотворил человека с таким назначением, чтобы он познавал Бога, любил и прославлял Его и через это вечно блаженствовал».

Преподобный Иустин (Попович): «Человек создан для того, чтобы посредством совершенствования себя в благости Божией участвовать в блаженстве Божием и потому славить Бога, Творца и Спасителя своего».

В библейском понимании слово «блаженный» (евр. ашре ; греч. макариос - букв. «счастливый») означает высшую степень счастья. Полнота его будет в Царстве Небесном, но искренне живущие по евангельским заповедям еще на земле, в силу общения с Богом, удостаиваются возвышенной радости, которая является предвкушением будущего неземного счастья. Старец Зосима, в противоположность узким мирским представлениям, говорит, что все святые, включая мучеников, были счастливы, потому что они «выполнили завет Божий на сей земле».

Говоря о путях достижения совершенного счастья, христианство не противопоставляет его земному. Счастье - состояние, при котором человек испытывает внутреннюю удовлетворенность, полноту и осмысленность жизни и осуществление своего назначения. Оно возможно и в земной жизни, однако является неполным и временным. «Немалое дело для находящихся в счастии - не гордиться своим благоденствием, но уметь скромно пользоваться счастием» (святитель Иоанн Златоуст). Тот же святитель указывает, что в достижении счастья главным является внутреннее устроение человека, а не внешние обстоятельства: «Многие, изобилуя богатством, считают жизнь невыносимой, а другие, живя в крайней бедности, всегда остаются радостнее всех». Продолжая эту мысль, святитель подчеркивает, что ни бедность, ни болезнь, ни поношение, ни оскорбление, ни бесчестье не являются несчастьем, когда человек живет праведно. «Истинное несчастье состоит в оскорблении Бога и в делании чего-либо неугодного Ему».

Наиболее разрушительным для счастья является гордость. Зараженный ею человек сам несчастен и другим причиняет зло. «Человек гордый и непокорный увидит горькие дни; смиренномудрый же и терпеливый возвеселится всегда о Господе» (преподобный Ефрем Сирин). Гордый человек отчуждается от Бога и часто впадает в тяжелые искушения. «Нет ничего хуже гордости, почему Бог постоянно и поражает ее всеми мерами» (святитель Иоанн Златоуст).

Ф.М. Достоевский в речи на Пушкинском юбилее (8 июня 1880 г.) призывал к смирению. Призыв этот был направлен против всех социалистов, революционеров и реформаторов, которые, одержимые тщеславием, хотят насильственно сделать всех людей счастливыми: «“Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве”, вот это решение по народной правде и народному разуму. “Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя и себе, подчини себя себе, овладей собой - и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить”».

Счастье добывается трудом. Самый тяжелый труд нужно совершить над собой, чтобы возделать ниву своей души и удалить из нее все плевелы и терние. В подготовительных материалах к роману «Преступление и наказание», работая над третьей редакцией, Ф.М. Достоевский сделал запись: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает счастья, и всегда страданием». Ф.М. Достоевский пришел к этой мысли опытно. В воспоминаниях о нем Всеволода Сергеевича Соловьева (1849-1903) приведены слова писателя о его страданиях на каторге: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и - вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал?.. Я писал “Маленького героя” - прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом чем дальше, тем было лучше. О! это большое для меня было счастье - Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! Ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял…» Именно опыт по-христиански перенесенных страданий помог Ф.М. Достоевскому выразить художественными средствами святоотеческие мысли об истинном счастье.

«Ночь на восходе с вечерней звездою.
Тихо сияет струей золотою
Западный край.
Господи, путь наш - меж камней и терний,
Путь наш во мраке: Ты, Свет невечерний,
Нас осияй!
Во мгле полунощной, в полуденном зное,
В скорби и радости, в сладком покое,
В тяжкой борьбе -
Всюду сияние Солнца святого,
Божия мудрость, и сила, и слово…
Слава Тебе!»

А.С. Хомяков. Вечерняя песнь

Л. И. Синицкой

15/28-II-46

Милость Божия буди с Вами, родная моя Людмила Ивановна!

Я и батюшка сердечно приветствуем Вас с наступающей святой Четыредесятницей. Молитвенно желаем провести ее как должно и, постясь телесно, обильно насыщаться роскошных яств от богатой трапезы, которую предлагает нам Святая в Триодионе, - в особенности же вкусить источника бессмертного.

Ваше письмецо получил накануне Весьма рад ему и глубоко благодарен Вам. Простите, что не ускорил [с] ответом.

Как здоровье Вашего внучка? Мы ежедневно вспоминаем его. Господь утешает нас возможностью ежедневно вечером совершать вечерню, утром часы, утреню правим «по келиям», «на ложах умиляясь», или, вернее, - ленясь. В праздники правим и утреню.

У нас есть иерейский молитвослов и избранные песнопения. Благодарим Бога и за это, но скучаем, не имея большего.

Бытовые условия у нас удовлетворительны. Холодновато только, особенно когда ветреная погода, а дров последнее время почти нет. На наше счастье, зима сравнительно теплая, в феврале были оттепели. Не так часты стали ветры.

Здоровье мое хорошо, работа не обременяет. Досадно только, что много времени занимает забота о желудке. Но, видно, это для смирения. Не возносись, гордый человек, нечем тебе гордиться, когда ради чрева ты готов оставить все другое.

Я очень люблю наше богослужение, наши дивные песнопения и молитвословия и давно мечтаю о собрании воедино всех отдельно издававшихся и остающихся в рукописях служб и чинопоследований, об их исправлении, дополнении, переконструировании в целях приближения их к пониманию современных богомольцев и облегчения возможности пользования ими для современных совершителей богослужения.

И вот возомнил я о себе, что я один из немногих остающихся теперь знатоков Устава и церковных книг (хотя для себя я хорошо знаю, что я «знаток»-то знаток, да только «знаток» в кавычках). Я с беспокойством стал думать, что если в ближайшее время я не получу возможности осуществить мои предположения, хотя бы начать это дело, - оно совсем не начнется, а уже собранное и сделанное мной погибнет, между тем как мне кажется, оно очень нужно и полезно для Церкви Божией. Поэтому я написал Патриарху.

Трижды посылал я написанное, - два раза написанное пропало в дороге, в третий раз черновичок дошел, и копия с него представлена по назначению. Прошло 9 месяцев с отправки первого письма и пять с представления копии, и до сих пор нет никакого движения, только близкие к П[атриарху] А[лексию] люди настойчиво советуют написать еще.

А я в происшедшей затяжке усматриваю указание, что не пришло еще время, нет еще воли Божией на исполнение моих замыслов. Смирись, гордый человек. Поэтому я решил воздержаться пока от каких-либо новых шагов. Когда придет время, и мои предположения окажутся нужными, Господь Сам направит и устроит.

Батюшка чувствует себя более или менее удовлетворительно, но старческие и застарелые болезни не поддаются лечению, да и какое может быть лечение в наших условиях. Он пока совсем не работает. Но у него большая скорбь. Очень серьезно заболела его главнаязаботница Варвара Владимировна, что при ее истощенном организме очень опасно. Помолитесь о ней.

Господь да хранит Вас и всю Вашу семью, особенно бабушкина любимца. На всех призываю благословение.

С любовью богомолец Ваш е[пископ] А[фанасий]

*В издательстве ПСТГУ вышла книга «Какое великое утешение — вера наша!.. Избранные письма святителя Афанасия Исповедника, епископа Ковровского».

Издание посвящено наследию , одного из самых известных и авторитетных святителей-исповедников Русской Церкви. Сборник включает в себя жизнеописание владыки Афанасия, его знаменитую автобиографическую хронику «Этапы и даты моей жизни» и 126 избранных писем из обширного эпистолярного наследия Владыки (при этом исправлены текстологические ошибки предыдущих публикаций писем святителя Афанасия).

В подборку, хронологически охватывающую почти 40 лет (с 1923 по 1960 г.), вошли письма наиболее важные как в историческом, так и в духовном отношении. Обладающий необыкновенным даром утешения, любвеобильный и заботливый пастырь, владыка Афанасий и в самых тяжелых условиях заключения и ссылок поднимал дух своих чад, наставлял и исцелял душевные раны. Эти письма представляют собой один из самых впечатляющих документов, свидетельствующих об исповедническом «даже до смерти» пастырском служении русского иерарха в годы гонений.

Последние события, связанные с авариями на дорогах, заставили обратить внимание на написание названий авто, их марок. Видел разные варианты: «Фольксваген»/ «фольксваген»/ фольксваген. Какой из них правильный? Спасибо.

Служба русского языка

Употребление кавычек и прописной буквы в названиях марок автомобилей будет зависеть от нескольких обстоятельств. Если номинация употреблена в специальном тексте и/ или в сочетании с цифрой или словом, указывающими на модель, модификацию, нужно писать с прописной и в кавычках: «Боинг-707», «Москвич-412», «Волга-3110» и пр. Если текст общего характера, допустим вариант со строчной буквы, но кавычки рекомендуется оставлять: У «боинга» оторвалось крыло, приехал на роскошной «тойоте» и т. п. В бытовом употреблении названия средств передвижения могут употребляться и без кавычек: например, продается старенький кадиллак, неправильно припаркованная вольво. При этом не следует забывать, что названия транспортных средств, совпадающие с собственными именами - личными или географическими, всегда пишутся с прописной буквы и заключаются в кавычки: «Волга», «Ока», «Таврия» (автомобили), «Руслан» (самолет) и др. Исключениями из этого правила являются слова «жигули» и «мерседес».

Алексей ШМЕЛЕВ, доктор филологических наук, заведующий Отделом культуры русской речи Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН

Для русской языковой картины мира чрезвычайно характерна установка на «примирение с действительностью». Иногда эта установка даже характеризуется как «беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, - вызывающая изумление и презрение всего мира» (А.Солженицын, «Россия в обвале»). Но характерно и то, что ключевое слово, служащее для обозначения этой установки, примирение, так же как и глагол примириться, входит в словообразовательное гнездо с вершиною мир. С точки зрения установки на «примирение с действительностью» достижение внутреннего мира (умиротворенного состояния духа) возможно лишь при условии примирения с внешним, окружающим миром, т. е. отказа от вражды с другими людьми и принятия всего, что вокруг происходит. При этом носитель такой установки сам для себя находит аргументы, почему «примирение с действительностью» возможно, разумно и необходимо.

Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности: вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфленные бланки, но Вера Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у нее были свои больные - не бледное сплетение светов и теней на экране, а свои живые постоянные люди, которые верили ей, ждали ее голоса и взгляда (А.Солженицын. «Раковый корпус»).

Ср. также высказывания Солженицына о Пушкине (из эссе «Колеблет твой треножник»), показывающие, что «примирение с действительностью» в самом деле может рассматриваться в русской языковой картине мира как идеал:

Вера его высится в необходимом, и объясняющем, единстве с общим примиренным мирочувствием;

относился к смерти примиренно, спокойно, с возвышением мысли;

гармоничная цельность, в которой уравновешены все стороны бытия: через изведанные им, живо ощущаемые толщи мирового трагизма - всплытие в слой покоя, примиренности и света;

Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением.

Наличие в системе представлений и мире установки на «примирение с действительностью» привело к интересному переосмыслению слов смириться и смирение в русле «народной этимологии». Эти слова, соотносимые с одной из важнейших христианских добродетелей, предполагающей отсутствие гордости и умерение каких бы то ни было претензий, этимологически восходят к корню мер. Однако под влиянием созвучия со словами примириться и примирение и общей установки на «примирение с действительностью» они стали ассоциироваться с принятием окружающего мира таким, каков он есть, и эти новые обертоны в понимании смирения были усвоены даже русской церковной мыслью.

Характерно рассуждение митрополита Антония (Блума):

Мы привыкли думать о смирении как о состоянии человека, который перестал видеть в себе что бы то ни было, что могло бы вызвать в нем тщеславие, гордость, самодовольство. Но смирение - еще нечто большее: это примиренность до конца, это мир со всем. Это состояние отданности до конца, за пределом страха, за пределом самозащиты; это предельная уязвимость и беззащитность. И вместе с тем это такая открытость Богу, которая дает Ему возможность воздействовать на нас, что бы Он ни захотел с нами сделать, чем бы Он ни хотел, чтобы мы стали. Это готовность, именно по этой примиренности, принять любое унижение или любую славу с одинаковой открытостью, без содрогания и без наслаждения.

В результате такого переосмысления глагол смириться приобрел наряду с исходным употреблением иную модель управления (смириться с), аналогичную модели управления глагола примириться:

И с умилением Олег почувствовал, что он вполне доволен своей долей, что он вполне смирен со ссылкой, и только здоровья одного он просит у неба, и не просит больших чудес (А.Солженицын. «Раковый корпус»).

Установка на такое смирение, предполагающее в числе прочего примирение со своим положением, может вести к бездеятельности и нежеланию что-либо предпринимать. Не случайно она вызывает отталкивание у людей активных и деятельных. Таков Вадим Зацырко из «Ракового корпуса»:

Вадим раздражался от этих разжижающих басенок о смирении. Такая водянистая блеклая правденка противоречила всему молодому напору, всему сжигающему нетерпению, которое был Вадим, всей его потребности разжаться, как выстрел, разжаться и отдать.

Но не только Вадим, на формирование взглядов которого решающую роль оказало советское воспитание, но и герои, вызывающие явную симпатию автора, считают, что смирение противоречит делу. Так, мальчик Дёма не видит в смирении ничего «дельного»:

Дёма ходил, прихрамывая, и всюду искал именно тетю Стёфу, которая и посоветовать-то ему ничего дельно не могла, кроме как смириться.

Олег Костоглотов также очевидным образом противопоставляет смирение и дельность. Так, он размышляет по поводу разъяснений, которые ему дал Лев Леонидович, «хирург с волосатыми руками»:

Или просто, верный своему врачебному сословию, этот дельный человек тоже лишь склоняет больного к смирению?

Надобно заметить, что в «Раковом корпусе» смирение и вообще «примирение с действительностью» в целом оценивается невысоко, оно примыкает к конформизму и противопоставляется борьбе за правду. Так, перед Елизаветой Анатольевной, у которой растет сын, встает вопрос, скрывать правду, примирять его с жизнью или нагружать правдой. Характерно также, что отрицательный Русанов именно апелляцию к смирению демагогически использует как аргумент против хрущевской оттепели и начинающегося освобождения миллионов заключенных: Какое это безумие! - возвращать их! Зачем? Они там привыкли, они там смирились - зачем же пускать их сюда, баламутить людям жизнь?..

Итак, в отношении повседневного языка в целом справедливым представляется мнение знаменитой польско-австралийской лингвистки Анны Вежбицкой, полагающей, что в отличие от западного христианского идеала humility, вполне допускающего активную борьбу за лучшее устройство жизни, «русский идеал смирения» предполагает покорность обстоятельствам. Поэтому он может вызывать отторжение у людей с активной жизненной позицией; ср. характерный призыв Солженицына: «…не будем смиряться с упокойными песнями, что-де, значит, миновал период нашей «пассионарности» и от нас уже нечего ждать. Не будем и уповать, что прикатит какое-то Чудо и «само собой» нас спасет. Все мы - и есть Россия. Мы ее - такою сделали, нам ее - и вытягивать» («Россия в обвале»).

В то же время при употреблении слова смирение в религиозном контексте речь, как правило, идет именно об отсутствии гордости, а идея «примирения с действительностью» может уходить на задний план или вообще оказываться нерелевантной. Характерно, что некоторые носители русского языка считают спецификой именно русских представлений о смирении, непонятных западным людям, возможность совмещения смирения и активной творческой деятельности:

Тем более непонятны и загадочны для современного западного человека такие понятия, как «умиление» и «дерзновение». Как объясняется дерзновение? Как смелость, основанная на смирении. Но для Запада смелость - антитеза смирению (Татьяна Горичева).

Связи с миром привели также к развитию представлений о смирении как об особом типе поведения - мирного, не буйного. Ср. такие выражения, как присмиреть, усмирить, смирительная рубашка, народное смиренный (в литературном языке смирный). Ср.:

Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемленной головой - его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод. // Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты (А.Солженицын. «Раковый корпус»).

Но существенно, что все разнообразные представления о смирении (как о христианском отсутствии гордости, как о примирении с окружающей действительностью, как о смирном поведении) могут сливаться в единый нерасчлененный идеал. Так, Солженицын в числе черт «русского характера» выделил доверчивое смирение с судьбой и дал по этому поводу следующий комментарий:

любимые русские святые - смиренно-кроткие молитвенники (не спутаем смирение по убежденью - и безволие); русские всегда одобряли смирных, смиренных, юродивых («Россия в обвале»).

Все это, конечно, фантастично, но «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить. Именно, именно, чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою обиду или, что даже удобнее, вспомнив о принадлежности своей к одному из четырнадцати классов, сам возопиет, может быть (ибо случалось и это), к закону, терзающему и казнящему, и призовет его, только бы отомщена была личная обида его. Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить». Это решение вопроса в поэме Пушкина уже сильно подсказано. Еще яснее выражено оно в «Евгении Онегине», поэме уже не фантастической, но осязательно реальной, в которой воплощена настоящая русская жизнь с такою творческою силой и с такою законченностию, какой и не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй.

Онегин приезжает из Петербурга – непременно из Петербурга, это несомненно необходимо было в поэме, и Пушкин не мог упустить такой крупной реальной черты в биографии своего героя. Повторяю опять, это тот же Алеко, особенно потом, когда он восклицает в тоске:

Зачем, как тульский заседатель,

Я не лежу в параличе?

Но теперь, в начале поэмы он пока еще наполовину фат и светский человек, и слишком еще мало жил, чтоб успеть вполне разочароваться в жизни. Но и его уже начинает посещать и беспокоить

Бес благородный скуки тайной.

В глуши, в сердце своей родины, он, конечно, не у себя, он не дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях. Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, еще более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, и он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, – и тогда, как и теперь, немногих, – смотрит с грустною насмешкой. Ленского он убил просто от хандры, почем знать, может быть, от хандры по мировому идеалу, – это слишком по-нашему, это вероятно. Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе – кроме разве образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева. Но манера глядеть свысока сделала то, что Онегин совсем даже не узнал Татьяну, когда встретил ее в первый раз, в глуши, в скромном образе чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. Он не сумел отличить в бедной девочке законченности и совершенства и действительно, может быть, принял ее за «нравственный эмбрион». Это она-то эмбрион, это после письма-то ее к Онегину! Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. Да и совсем не мог он узнать ее: разве он знает душу человеческую? Это отвлеченный человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узнал он ее и потом, в Петербурге, в образе знатной дамы, когда, по его же словам, в письме к Татьяне, «постигал душой все ее совершенства». Но это только слова: она прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им; в том и трагедия их романа. О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, – о, Онегин тотчас же был бы поражен и удивлен, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного! Но этого не случилось, и искатель мировой гармонии, прочтя ей проповедь и поступив все-таки очень честно, отправился с мировою тоской своею и с пролитою в глупенькой злости кровью на руках своих скитаться по родине, не примечая ее, и, кипя здоровьем и силою, восклицать с проклятиями:

Я молод, жизнь во мне крепка,

Чего мне ждать, тоска, тоска!

Это поняла Татьяна. В бессмертных строфах романа поэт изобразил ее посетившею дом этого столь чудного и загадочного еще для нее человека. Я уже не говорю о художественности, недосягаемой красоте и глубине этих строф. Вот она в его кабинете, она разглядывает его книги, вещи, предметы, старается угадать по ним душу его, разгадать свою загадку, и «нравственный эмбрион» останавливается наконец в раздумье, со странною улыбкой, с предчувствием разрешения загадки, и губы ее тихо шепчут:

Уж не пародия ли он?

Да, она должна была прошептать это, она разгадала. В Петербурге, потом, спустя долго, при новой встрече их, она уже совершенно его знает. Кстати, кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась ее души и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:

Но я другому отдана

И буду век ему верна.

Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоза. Она высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака – нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: «Я вас люблю», потому ли, что она, «как русская женщина» (а не южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием честей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но она «другому отдана и будет век ему верна». Кому же, чему же верна? Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, и за которого вышла потому только, что ее «с слезами заклинаний молила мать», а в обиженной, израненной душе ее было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее «молила мать», но ведь она, а не кто другая, дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честною женой его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок? Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того – пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми? Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокою душой, с ее сердцем, столь пострадавшим? Нет; чистая русская душа решает вот как: «Пусть, пусть я одна лишусь счастия, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою, загубив другого!» Тут трагедия, она и совершается, и перейти предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина. Скажут: да ведь несчастен же и Онегин; одного спасла, а другого погубила! Позвольте, тут другой вопрос, и даже, может быть, самый важный в поэме. Кстати, вопрос: почему Татьяна не пошла с Онегиным, имеет у нас, по крайней мере в литературе нашей, своего рода историю весьма характерную, а потому я и позволил себе так об этом вопросе распространиться. И всего характернее, что нравственное разрешение этого вопроса столь долго подвергалось у нас сомнению. Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера! Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке, – да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал, теперь поклоняется свет – свет, этот страшный авторитет для Онегина, несмотря на все его мировые стремления, – вот ведь, вот почему он бросается к ней ослепленный! Вот мой идеал, восклицает он, вот мое спасение, вот исход тоски моей, я проглядел его, а «счастье было так возможно, так близко!». И как прежде Алеко к Земфире, так и он устремляется к Татьяне, ища в новой причудливой фантазии всех своих разрешений. Да разве этого не видит в нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь она твердо знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную, как и прежде, Татьяну! Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что, может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря на то, что так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, – это «крест и тень ветвей над могилой ее бедной няни». О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него что есть и кто он такой? Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на это счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.